На праздник в день двадцатилетних,
И белогуба и смугла,
Всё чуда до минут последних
Больная девушка ждала.

О ней печальную я повесть
Услышав, содрогнулся сам.
Мне рассказал её японец
По имени Хаяма-сан.

И временем неодолимы
Черты содеянного зла.
И входит в образ Хиросимы
Та девушка, что умерла.

Был худшим час её рожденья,
Когда с заоблачных высот
Не бомбу – светопреставленье
На город сбросил самолёт.

И мать с напевом колыбельным
В своем безумье роковом
Поила дочь уже смертельным,
Грудным, сгоравшим молоком.

Её напев, звучавший тонко,
Вдруг оборвался и утих.
Двадцатилетняя японка
Ушла, как тысячи других.

Исчез и Будда медногрудый
Над испарившимся шоссе.
И в городе, забытом Буддой,
Часы остановились все.

А тот, кто стал в подлунном мире
Несчастной девочки отцом,
От скорби сделал харакири
Пред императорским дворцом.

Японии кровинкой белой
Была рождённая на свет.
Судьба ей жить, осиротелой,
До двадцати судила лет.

Как этих лет для жизни мало!
С недугом гибельным в крови
Она, страдая, не познала
Ни радости и ни любви.

Пилот, бомбивший Хиросиму,
Не то он спился, говорят,
Не то, с тех пор принявший схиму,
Все годы кается подряд.

В дома его родных и присных
Пускай все ночи досветла
Стучится девушки той призрак,
Что в Хиросиме умерла.

Ведь мир, где от войны устали,
Ещё походит на живот,
Распоротый в немой печали
Близ императорских ворот.